Журналистку российского издания Анну Долгову задержали в Донецке за нарушение комендантского часа. Собственный опыт ночи «на подвале» она описала для российского издания «Ridus».
Я пошла в магазин за хлебом – конечно, это ужасно глупо, выходить в магазин за полчаса до одиннадцати ночи. С одиннадцати – комендантский час, и тебя могут арестовать и препроводить в отделение.
Но магазин был недалеко, а хлеба ужасно хотелось. И еще погулять.
В 23:07 я была в десяти метрах от собственного подъезда, когда рядом со мной остановилась «полицейская» машина и меня вместе с хлебом и салфетками загрузили на заднее сиденье, где уже сидела беременная девушка и ее муж.
– Да вы что, ребята, – я никак не могла понять, что все всерьез. – Ну, семь же минут, ну что вы?
– Закон, девушка, – отвечал мне хмурый «прапорщик». – Хоть семь минут, хоть три, хоть одна. Запрещено находиться на улице. Все вопросы не к нам, а к «главе республики».
Где-то, кажется, здесь у меня началась легкая истерика. Я вообще-то не склонна к этому. Я 2,5 года на Донбассе, я фронтовой корреспондент, и ни разу под обстрелами в истерики не впадала. Но в этом месте нервы сдали. Семь минут! Возле собственного подъезда!
– Где вы были, когда я в феврале через весь город посреди ночи ездила на обстрелы? – шипела я. – Почему тогда никого не волновало, комендантский час или нет? Почему тогда ни одной «полицейской» машины на улицах не было?
– Девушка, какие проблемы? – интересовался «прапорщик». – Все по закону.
В Ворошиловском РОВД я разрыдалась. Я стояла и рыдала, а «прапорщик» требовал, чтобы я перестала «давить слезу».
В этот момент я его ненавидела. Я рыдала и сама не могла понять, почему я плачу. Потом, уже дома, я пыталась вспомнить это ощущение: плакать-то действительно было не с чего.
«Прапорщик» был такой один, остальные «полицейские» пытались меня утешать и успокаивать, объясняли, что ничего страшного не произошло, и утром меня отпустят, что никаких последствий «административный протокол» иметь не будет. Но я рыдала почти час и не могла остановиться, хотя мне было ужасно стыдно.
Потом, уже дома, я пыталась вспомнить это ощущение и понять свою реакцию. Это было что-то про ужас человека перед системой.
То есть человек у себя один – такой уникальный, бесценный, мягкий, теплый и живой. И вот он сталкивается с системой – тяжелой машиной, которой, в принципе, безразлична вся эта жизнь и теплота, даже если каждый винтик этой системы – сам по себе человек, притом участливый и добрый.
Но система огромная и холодная, система – это как космос и кантовское звездное небо. И когда ты впервые сталкиваешься с этим осознанием, когда впервые стоишь одинокий, маленький и голый перед ледяным космосом, тебе невыносимо страшно, даже если весь твой рассудок говорит, что бояться нечего.
Нас проводили в комнату, где стояли какие-то грязные поломанные стулья. На столе лежал человек, прикованный наручниками к батарее, и курил.
– Я здесь никуда садиться не буду, – с ужасом сказала беременная девушка. Ее звали Кристина, она была парикмахером.
Села она в итоге на руки к мужу. Тот, кстати, держался спокойно. Утешал нас – «девчонок», пытался помирить меня с «прапорщиком». Мише было 30 лет, и 3 года из них он провоевал.
– А ты тут за что? – спросил Миша прикованного парня.
– А я за дело! – ухмыльнулся тот. – Я тут уже седьмой день.
– Ну, все-таки, за что?
– Да за дело, за дело, – отмахнулся тот.
Странная собралась компания. Воевали тут все. И Миша, и прикованный парень, и даже неприятный «прапорщик», оказавшийся бывшим «беркутом» из Киева.
Я пыталась перестать плакать.
В комнате воняло.
Миша курил в окно.
– А как называется эта комната правильно? – спросила я.
– Это «подвал», – ответил напарник «прапорщика».
– Да ладно?
– Ну, нет, на самом деле цокольный этаж.
Мне очень стыдно, что я не запомнила всех тех людей, которые относились к нам по-человечески и успокаивали. Запомнила только недоброго «прапорщика».
А ведь нас угощали сигаретами, не запрещали невыключать телефоны (то есть просили выключить, но исключительно для проформы – нас потом даже на собственные телефоны сфотографировали на память).
И я вскоре перестала плакать, даже смеялась, и когда меня фотографировали для протокола, то добродушно просили «повернись в профиль, в профиль, а не в три четверти, не на аватарку снимаем, глазки не строй».
Впрочем, беременную Кристину, наверное, все-таки не стоит задерживать. И эта Кристина, беременная молодая девчонка, так и просидела до 9 утра в вонючей камере, пока не пришел «начальник отдела», принимающий решения, отпускать «нарушителей» или нет.
Согласно «указу главы ДНР» от 28 января 2016 года, запрещено уличное передвижение граждан, движение общественного и частного транспорта, при отсутствии специального пропуска, выданного «уполномоченными на то государственными органами», а также такси.
В «указе» также сказано, что «осуществление контроля за соблюдением режима комендантского часа в пределах своей компетенции возложено на органы министерства внутренних дел, министерства государственной безопасности с предоставлением права проверять документы у граждан и других лиц, проводить их личный досмотр, досмотр вещей, а также на основаниях и в порядке, установленном законами Донецкой народной республики, задерживать граждан, других лиц и транспортные средства для разбирательства. При этом срок задержания граждан, других лиц не должен превышать 15 (пятнадцати) суток».
В первый раз нарушителей задерживают до утра, в последующие разы – на пятнадцать суток. С нас со всех сняли отпечатки пальцев, на всех завели «административные протоколы», и если мы снова попадемся «полиции» в три минуты двенадцатого на улице, то будем задержаны на 15 суток.
Я за игру по правилам. Я не имею юридических претензий.
Но хотелось бы обратиться к «главе ДНР» Александру Захарченко. А нельзя ли как-нибудь так доработать «указ», чтобы в первые 15 минут действия комендантского часа людей, задержанных возле места проживания, просто провожали до этого самого места проживания?
А то понятно, что у «полицейских план» по числу задержанных, но все-таки хотелось бы, чтобы план выполняли за счет реальных дебоширов и диверсантов, а не за счет беременных девчонок.
– За что я воевал, – грустно сказал Миша, когда его увели в камеру.
И это было отдельно чудовищно обидно.
